Форум » Все о лошади / All about horse » ФСК РФ официоз + книжная полка » Ответить
ФСК РФ официоз + книжная полка
ПАРФИ: госпожа Панова, директор конно-спортивной базы "Планерная" Клуб "Конники Планерной" гостаприимно предоставил своё помещение для проведения заседания Президиума ФСК РФ
ПАРФИ: 9 Но меня уже звали занять свое место в той части конюшни, где проходили занятия. Это маленькая комната, пустая и голая, с разбросанным по полу торфяным мхом и покрашенными в белый цвет стенами. Лошадь отгорожена от присутствующих людей деревянной стойкой по грудь высотой. Напротив четвероногого ученика находится прибитая к стене школьная доска, и с одной стороны ящик для зерна, который служит сиденьем для наблюдателя. Ввели Мухаммеда. Слегка нервничающий Кралль не скрывает своего беспокойства. Его лошади – непостоянные животные, изменчивые, капризные и очень чувствительные. Всякие мелочи беспокоят их, сбивают с толку и отвлекают. В это время угрозы, уговоры и даже непреодолимый шарм морковки и хороших ржаных сухариков бесполезны. Они упрямо отказываются выполнять любую работу и отвечают беспорядочно. Всё зависит от их прихотей, от погоды, утреннего кормления или от впечатления, которое произвел на них посетитель. Однако Кралль, похоже, знал по некоторым невидимым признакам, что сегодняшний день не станет неудачным. Мухаммед дрожал от возбуждения, громко фыркал, издал серию невнятного тихого ржания: прекрасные признаки, как оказалось. Я уселся на ящик. Хозяин, стоя возле доски с мелом в руке, представил меня Мухаммеду в надлежащей форме, как человеку: «Мухаммед, внимание! Этот дядя» – он указал на меня – «приехал специально для того, чтобы почтить тебя своим визитом. Постарайся не разочаровать его. Его зовут Матерлинк.» Кралль произносил первый слог на немецкий манер: Ма. «Ты понял: Матерлинк. А сейчас покажи ему, что ты знаешь буквы, и что ты можешь произнести его имя правильно, как умный мальчик. Начинай – мы слушаем». Мухаммед издал короткое ржание, и сделал на небольшой переносной дощечке у его ног несколько ударов сначала правым копытом, затем левым – которые соответствовали букве М в условном алфавите, что использовался лошадьми. Затем, одну за другой, без остановок и размышлений, он отстучал буквы A D R L I N S H, представляя неожиданное видение, в котором мое скромное имя представало в лошадиных мыслях и фонетике. Его вниманию был представлен факт наличия ошибок. Он с готовностью согласился и заменил S H сначала на G, а затем G на K. Настаивали, чтобы он сменил T на D; но Мухаммед, удовлетворенный своей работой, помотал головой, выражая несогласие, и отказался делать дальнейшие исправления.
ПАРФИ: 10 Я вас уверяю, что первое впечатление было довольно сильным и волнующим, хотя этого надо было ожидать. Я хорошо знаю, что когда описываешь подобные вещи, очень легко быть введенным в заблуждение, ослепленным несомненным детским миражом искусно запутанной сцены. Но какие хитросплетения, какие иллюзии могли быть здесь? Была ли здесь на самом деле ложь? Почему, чтобы согласиться с тем, что лошадь понимает и интерпретирует слова своего хозяина, надо просто принять самую экстраординарную часть этого феномена! Имеем ли мы дело с тайными прикосновениями или условными знаками? Насколько простодушными бы мы ни были – кто-нибудь обязательно заметил бы их раньше лошади, даже гениальной лошади. Кралль никогда не держал руку на животном; он передвигался вокруг небольшого стола, на котором не было никаких приспособлений; большую часть времени он стоял позади лошади, где она не могла его видеть, или приходил и садился рядом с его гостем на этом безобидном ящике, занимая себя, во время занятий со своим учеником, составлением протокола урока. Он также с самой безмятежной готовностью соглашался на любые ограничения или тесты, которые вы ему могли предложить. Я уверяю вас, что на самом деле всё было намного проще и яснее, чем в подозрениях кабинетных критиков, и что самый недоверчивый ум в мире не сможет найти ни малейшего следа жульничества в открытой, здоровой атмосфере этой старой конюшни. «Но», кто-нибудь может сказать, «Кралль, который знал, что Вы приедете в Эльберфельд, конечно, тщательно отрепетировал свое небольшое упражнение в произношении, которое, очевидно, является лишь тренировкой памяти». Для успокоения совести, хотя я и не считал это возражение серьезным, я представил его Краллю, который сразу же сказал: «Попробуйте сами. Продиктуйте лошади любое немецкое слово из двух или трех слогов, четко его выговаривая. Я выйду из конюшни и оставлю Вас наедине с ним». И вот мы с Мухаммедом одни. Сознаюсь, что я был слегка испуган. Я множество раз чувствовал себя намного более комфортно даже в присутствии великих людей и правителей мира. С кем на самом деле я имею дело? Однако я собрал всю свою храбрость и громко произнес первое слово, которое пришло на ум – название отеля, в котором я остановился: Weidenhof (Вайденхоф). Сначала Мухаммед, который выглядел слегка озадаченным отсутствием своего хозяина, похоже, не слушал меня и даже не соизволил заметить, что я был там. Но я неустанно повторял, меняя интонации, по очереди вкрадчиво, угрожающе, умоляюще и командно: "Weidenhof! Weidenhof! Weidenhof!" В конце концов, мой таинственный компаньон неожиданно решил прислушаться ко мне и сразу же небрежно простучал эти буквы, которые я записывал на доске по мере их поступления: WEIDNHOZ. Это великолепный образец лошадиного правописания! Торжествующий и смущенный, я позвал Кралля вовнутрь, который, уже привыкший к этому чуду, посчитал его естественным, но нахмурил брови: «Что это, Мухаммед? Ты опять сделал ошибку. В конце слова надо было поставить F, а не Z. Исправь это немедленно, пожалуйста.» И послушный Мухаммед, признавая свою ошибку, выдал три удара правым копытом, за ним четыре удара левым, которые представляли собой самую замечательную букву F, о которой можно было бы просить. Отметьте, кстати, логику его фонетического письма: вопреки своей привычке, он выдал немую E после W, потому что она здесь важна; но, обнаружив её вместе с буквой D, он посчитал её излишней и своевольно выбросил. Вы протираете глаза, задавая себе вопрос, на самом ли деле вы присутствуете перед этим очеловеченным феноменом, этой неизвестной силой, этим новым существом. Всё это – это ли было тем, что они прятали в своих глазах, наши молчаливые братья? Вам стыдно за столь долгую несправедливость. Вы оглядываетесь в поисках каких-либо следов тайны, очевидных или незаметных. Вы ощущаете себя атакованным в вашей самой сокровенной цитадели, где вы пребывали в полной уверенности и недосягаемости. Вы чувствуете дыхание бездны на своем лице. Вы не могли быть удивлены сильнее, даже если бы неожиданно услышали голос мертвеца. Но самая поразительная вещь в том, что вы не будете долго удивляться. Мы все, не познавшие даже сами себя, живем в ожидании необычного; и, когда оно наконец случается, то волнует нас намного меньше, чем само его ожидание. Это как будто что-то вроде высшего инстинкта, который знает всё, который всегда в курсе всех тех чудес, что нависают над нашими головами, и который заранее успокаивает нас и помогает нам с легкостью войти в сферу сверхъестественного. Нет ничего, к чему бы мы выросли более приученными и готовыми, чем к чудесам; и лишь впоследствии, при осмыслении, наш рассудок, который почти ничего не понимает, оценивает значительность некого феномена.
ПАРФИ: 11 Но Мухаммед демонстрировал достаточно ясные признаки нетерпения, показывая, что с него достаточно правописания. Поэтому, в качестве развлечения и вознаграждения, его добрый хозяин предложил извлечь несколько квадратных и кубических корней. Мухаммед выглядел довольным: это его любимые задачки: они интересовали его больше всего, не считая самых трудных умножений и делений. Он несомненно думал, что они ему подчиняются. Поэтому Кралль записал на доске различные числа, которых я не запомнил. Более того, так как никто сейчас не оспаривает тот факт, что лошади с легкостью с ними справляются, вряд ли будет интересно приводить здесь несколько достаточно страшных задачек, бесчисленные варианты которых можно обнаружить в отчетах и докладах об экспериментах, подписанных докторами Макензи и Харткопфом, Овербеком, Клапаредом и многими другими. Что в особенности производит впечатление – так это легкость, быстрота, и я бы даже сказал – радостная беззаботность, с которой эти странные математики дают ответы. Последняя цифра задания еще дописывается на доске, а правое копыто уже отбивает единицы, и левое немедленно следует за ним, отбивая десятки. Нет никаких признаков рассмотрения или размышления; никто даже не может заметить тот момент, в который лошадь смотрит на задачу: кажется, что ответ появляется немедленно, от невидимого разума. Ошибки редки или часты в зависимости от того, хороший или плохой этот день для лошади; но, как только ей указывают на ошибки, она почти всегда их исправляет. Нередко цифры бывают переставлены: 47, например, превращается в 74; но лошадь без возражений ставит их на место, если ее просят. Я был совершенно ошарашен; но, возможно, эти задачки были приготовлены заранее? Если бы это было так, это всё равно было бы замечательно – но всё же менее удивительно, чем настоящее их решение. Кралль не прочел это подозрение в моих глазах, потому что они его не показывали; и всё же, что бы развеять даже тень сомнения, он попросил меня самого написать на доске число, из которого лошадь должна будет извлечь корень. Я должен здесь признаться в унизительной невежественности, которая является позором всей моей жизни. Я не имел ни малейшего понятия о тайнах, скрытых в этих заумных и запутанных действиях. Я успевал в гуманитарных науках так же, как все остальные; но, после выхода за границы полезных и привычных умножений и делений, я обнаружил невозможным для себя продвигаться дальше в безжизненные, ощетинившиеся цифрами сферы, где правят квадратные и кубические корни, вместе со всевозможными видами чудовищных степеней – бесформенные и безликие, внушающие мне неодолимый ужас. Все надоедания моих прекрасных учителей разбивались о невозмутимую глухую стену. Постепенно придя в уныние, они оставили меня в моем печальном невежестве, предсказывая мне самое безотрадное будущее, наполненное горькими сожалениями. Я должен сказать, что до настоящего времени я едва ли испытывал исполнения этих мрачных предсказаний, но вот и пришел час для искупления грехов моей молодости. Тем не менее, я сделал невозмутимое лицо, и, взяв наугад первые цифры, которые пришли ко мне в голову, я жирно написал на доске огромное и очень дерзкое число. Мухаммед оставался неподвижным. Кралль строго заговорил с ним, приказывая поторопиться. Мухаммед поднял свою правую ногу, но не опустил. Кралль терял терпение, сыпал уговорами, обещаниями и угрозами; копыто оставалось в воздухе, как будто в знак хороших намерений, которые не могут быть реализованы. Затем мой хозяин обернулся, посмотрел на задачку и спросил меня: «Дает ли это целый корень?» Целый? Что он имеет в виду? А что – бывают корни, которые ...? Но я не отважился продолжать; моя позорная необразованность внезапно вспыхнула у меня в глазах. Кралль снисходительно улыбнулся, и, даже не пытаясь дополнить мое образование – которое всё равно слишком запоздало, чтобы позволить хоть малейшую надежду на это – старательно решил задачку и объявил, что лошадь была права в своем отказе дать отсутствующее решение.
ПАРФИ: 12 Мухаммед получил наши благодарности в виде щедрой порции моркови; и мне был представлен ученик, чьи познания не так уж сильно возвышались над моими: Гансик, маленький пони, быстрый и живой, как большая крыса. Как и я, он никогда не продвигался дальше элементарной арифметики; так что мы должны лучше понимать друг друга и быть на равных условиях. Кралль попросил у меня два числа для умножения. Я дал ему 63 x 7. Он умножил их и записал результат на доске, а за ним знак деления: 441 / 7. Гансик немедленно, со скоростью, за которой трудно было уследить, выдал три удара, более похожих на три неистовых царапанья, своим правым копытом, и шесть левым, что давало 63 – мы не должны забывать, что на немецком языке говорят не «шестьдесят три», а «три и шестьдесят». Мы поздравили его; и, чтобы показать свое удовлетворение, он проворно перевернул число, отметив 36, а затем опять поставил цифры правильно, процарапав 63. Он определенно был доволен собой и жонглировал цифрами. И сложения, вычитания, умножения и деления следовали одно за другим; числа давал я сам, чтобы убрать любые намеки на сговор. Гансик редко ошибался; и, когда это случалось, у нас возникало очень ясное впечатление, что он ошибался преднамеренно: как озорной школьник, подшучивающий над своим учителем. Решения сыпались градом на небольшую дощечку у его ног; правильные ответы появлялись как по нажатию кнопки. Легкомыслие пони было так же удивительно, как и его мастерство. Но в этой буйной несерьезности, в этой безрассудности, которая выглядела как небрежность, всё же была постоянная и неизменная идея. Гансик копал землю, лягался, подпрыгивал, мотал головой, выглядел так, как будто он никак не может оставаться неподвижным, но никогда не покидал свою дощечку. Интересны ли для него задачки, получает ли он от них удовольствие? Это невозможно сказать; но у него определенно был вид исполняющего долг или работу, которая не подлежит обсуждению, которая важна, необходима и неизбежна. Но урок закончился слишком далеко зашедшей шуткой со стороны ученика, ухватившего своего достойного хозяина за место пониже спины, в которое он вонзил свои непочтительные зубы. Он был строго наказан, лишен положенной морковки, и отправлен с позором обратно в свои личные апартаменты.
ПАРФИ: 13 Затем следовал Берто, большая и лоснящаяся норманнская лошадь. Это было спокойное, величественное, мирное появление слепого гиганта. Его огромные, темные, блестящие глаза были совершенно мертвыми, полностью лишенными рефлексов. Дощечку, на которой выстукивались ответы, он ощущал своими копытами. Он все еще не продвинулся дальше основ математики, и начальная часть его образования была особенно трудной. Его учили понимать величину и значение цифр, знаков сложения и вычитания с помощью легких похлопываний по боку. Кралль говорил с ним так, как отец может говорить со своим самым младшим сыном. Он ласково объяснял ему простейшие действия, которые я предложил ему произвести: два плюс три, восемь минус четыре, четырежды три; он говорил: «Обрати внимание! На этот раз это не плюс три или минус три, а четыре умножить на три!» Берто почти никогда не делал ошибок. Когда он не понимал вопроса, он ждал, пока его нарисуют пальцем у него на боку; и та старательная манера, в которой он работал, как отстающий в развитии или больной ребенок, была бесконечно трогательным зрелищем. Он был намного более усердным и добросовестным, чем его соученики; и мы чувствовали, что в том мраке, в котором он пребывал, эта работа была для него необходима почти как пища – единственная вспышка света и интереса в его существовании. Он определенно никогда не будет конкурентом Мухаммеду, например, который является гением арифметики, Инауди /Inaudi/ среди лошадей; но он -– важное, живое доказательство того, что теория бессознательных и незаметных знаков, единственная, которую немецкие теоретики до сих пор рассматривали всерьез, теперь безусловно несостоятельна. Я еще не говорил о Царифе. Он не входит в число самых лучших; впрочем, в арифметике – он только как менее ученый и более капризный Мухаммед. Он отвечал на большинство вопросов беспорядочно, упрямо поднимая ногу и отказываясь ее опускать, таким образом ясно показывая свое неодобрение; но он решил последнюю задачу правильно, как только ему пообещали гору морковки и никаких больше уроков этим утром. Вошел конюх, чтобы увести его, сделал какое-то движение, или что-то еще, и конь начал шарахаться и становиться на дыбы. «Бессовестный он», серьезно сказал Кралль. И это выражение принимало странный смысл в этой смешанной обстановке, пропитанной чем-то неопределимым из другого мира. Но уже было полвторого, священное обеденное время в Германии. Лошадей отвели к их кормушкам, и люди разошлись, желая друг другу привычного «Mahlzeit». В то время, как мы шли вдоль пристаней черного и грязного Wupper, Кралль сказал: «Как жаль, что Вы не увидели Царифа в его лучшем расположении духа. Он иногда бывает поразительнее Мухаммеда, и преподнес мне парочку невероятных сюрпризов. Например, одним утром я пришел в конюшню и готовился дать ему урок арифметики. Как только он подошел к своей дощечке, сразу же начал стучать копытом. Я не мешал ему, и был поражен тем, что услышал целое предложение, совершенно человеческое предложение, выданное буква за буквой его копытом: ‘Альберт побил Гансика’, вот что он мне сказал в тот день. В другой раз я записал под его диктовку: ‘Гансик укусил Каму’. Как ребенок, встречающий отца после его отсутствия, он чувствовал необходимость проинформировать меня об этих маленьких происшествиях на конюшне; он поведал мне простую хронику скромной и небогатой событиями жизни». Кралль, живущий внутри чуда, воспринимал его, похоже, как нечто естественное и чуть ли не обыденное. Я, погруженный во всё это лишь на несколько часов, воспринимал почти так же спокойно, как и он сам. Я без колебаний верил тому, что он мне рассказывал; и, в присутствии феномена, который, впервые в истории человечества, выдал предложение, которое не было рождено мозгом человека, я задавал себе вопрос: куда же мы идем, где мы находимся, и что лежит перед нами…
ПАРФИ: 14 После обеда эксперименты были продолжены моим неутомимым хозяином. Первым делом, указывая на меня, он спросил Мухаммеда, помнит ли тот имя этого дяди. Лошадь простучала H. Кралль был удивлен и вынес ей отцовское порицание: «Давай внимательнее! Ты же знаешь, что это не H.» Лошадь простучала E. Кралль становился немного раздраженным: он угрожал, он умолял, он обещал то морковку, то страшные кары, такие как позвать Альберта – конюха, который, в особых случаях, призывал ленивых и невнимательных учеников к чувству почтения и приличного поведения, так как Кралль никогда сам не наказывал своих лошадей, чтобы не потерять их дружбу и доверие. Так что он продолжал упрекать: «Ну давай, может, будешь аккуратнее, и не станешь отбивать какие попало буквы?» Мухаммед упрямо шел своим путем и отстучал R. Тут открытое лицо Кралля озарилось: «А он прав», сказал он. «Понимаете ли: H E R, то есть ‘герр’ /Herr/. Он хотел дать вам титул, на который имеет право каждый мужчина, носящий цилиндр или котелок. Но он делает это очень редко, и я совсем забыл об этом. Возможно, он слышал, как я называл Вас герр Матерлинк, и решил соблюдать точность. Эта особая учтивость и этот избыток старания предвещают особенно хороший урок. Ты сделал очень хорошо, Мухаммед, дитя моё, ты сделал очень хорошо и я приношу свои извинения. Поцелуй меня, и мы продолжим». Но Мухаммед, после того, как подарил сердечный поцелуй своему хозяину, всё ещё выглядел нерешительно. Тогда Кралль, чтобы наставить его на путь истинный, заметил, что первая буква моего имени такая же, как первая буква его собственного. Мухаммед отбил K, очевидно думая об имени своего хозяина. В конце концов, Кралль нарисовал большую M на доске, после чего лошадь, как кто-то, внезапно вспомнивший слово, до которого он никак не мог додуматься, отбила одну за одной и без остановок буквы M A Z R L K, которые, лишенные бесполезных гласных, представляли собой любопытное искажение, которое мое имя претерпело с сегодняшнего утра в мозге, что не был человеческим. Ему сказали, что это неправильно. Он, похоже, согласился, слегка потоптался и «написал» M A R Z L E G K. Кралль повторил мое имя и спросил, какую букву надо поменять первой. Жеребец ответил R. «Хорошо, но какую букву надо поставить вместо неё?» Мухаммед отбил N. «Нет, будь внимательнее!» Он простучал T. «Очень хорошо, но на каком месте надо поставить T?» «На третьем», ответила лошадь. И исправления продолжались до тех пор, пока моя фамилия не вышла из ее странных приключений почти невредимой. И уроки в правописании, ответы на вопросы, суммы, решение примеров возобновились и следовали один за другим, такие же изумительные и приводящие в замешательство, как и раньше, но уже слегка ослабленные привычностью, как и любое другое достаточно долго продолжающееся чудо. Кроме того, важно отметить, что приведенные мной примеры не были самими выдающимися достижениями наших волшебных лошадей. Сегодня был хороший обычный урок, приличный урок, не озаренный вспышками гения. Но в присутствии других свидетелей лошади делали более потрясающие вещи, которые еще решительнее ломали барьеры (явно воображаемые) между человеческой и животной природой. К примеру, однажды Цариф, местный лентяй, неожиданно остановился посреди урока. Его спросили, почему. «Я устал». В другой раз он ответил: «Нога болит». Они узнают и идентифицируют показываемые им картинки, различают цвета и запахи. Я могу утверждать только то, что я видел собственными глазами и слышал собственными ушами, и я заявляю, что я это делаю с такой же скрупулезной точностью, как если бы я был свидетелем в суде по уголовному делу, в котором жизнь человека зависела бы от моих показаний.
ПАРФИ: 15 Но я был практически убежден в истинности событий еще до того, как поехал в Эльберфельд; и доказывать это не было целью моей поездки. Я был озабочен тем, чтобы убедиться, что теория телепатии – единственная, которую я считал приемлемой – выдержит те тесты, которые я собрался провести. Я открыл свои намерения Краллю, который сначала не совсем понял, чего я хочу. Как и большинство людей, которые не занимались специально изучением этого предмета, он представлял себе, что телепатия – это прежде всего намеренная и сознательная передача мыслей; и он уверил меня, что никогда не предпринимал попыток передать мысли и что, большей частью, лошади давали ответ, прямо противоположный тому, что он ожидал. Я в этом и не сомневался; фактически, прямая и намеренная передача мыслей даже между людьми – весьма редкий, неуправляемый и неустойчивый феномен, тогда как невольная, непреднамеренная и неожиданная связь между одним подсознанием и другим не может быть отвержена – разве что теми, кто специально игнорирует исследования и эксперименты, результаты которых доступны каждому, кто утрудит себя ими поинтересоваться. Поэтому я был склонен к тому, что лошади на самом деле действовали как «стучащий ножкой стол» (в ходе сеанса спиритизма – прим. перев.), которые просто передавали подсознательные идеи одного из присутствующих с помощью условного стука. С учетом всего сказанного, было бы намного менее удивительно видеть лошадь, поднимающую свою ногу, чем стол, делающий то же самое; и было бы намного более естественно для живой материи лошади, чем для нейтральной сущности вещи, быть чувствительной и восприимчивой к таинственному влиянию медиума. Я достаточно хорошо знал об экспериментах, поставленных для исключения этой теории. Например, люди готовили некоторое количество вопросов и помещали их в запечатанные конверты. Затем, в присутствии лошади, случайно выбирали один из конвертов, открывали его и писали задачу на доске; и Мухаммед или Цариф отвечали с той же легкостью и с той же готовностью, как если бы решение было известно всем наблюдателям. Но было ли оно действительно неизвестно их подсознаниям? Кто может знать достоверно? Тесты такого типа требуют исключительных предосторожностей и особого умения; так как действие подсознания так тонко, приобретает такие неожиданные повороты, копается в музеях так многих забытых сокровищ и работает на таких расстояниях, что вряд ли кто может быть уверен, что избежал его. Были ли приняты такие предосторожности? Я не был уверен, что да; и, не претендуя на полное решение проблемы, я сказал себе, что мое блаженное неведение в математике может сослужить службу в том, чтобы пролить свет на некоторую её часть. На сей раз моё невежество, хотя и прискорбное с других точек зрения, давало мне редкое преимущество в данном случае. Фактически, было весьма маловероятно, что мое подпороговое сознание – которое никогда не понимало, что такое кубический корень, равно как и корни любой другой степени – сможет помочь лошади. Поэтому я взял со стола список, содержащий несколько задач, разных, но одинаково противно выглядящих, закрыл решения, попросил Кралля покинуть конюшню и, оставшись наедине с Царифом, скопировал одну из задач на доску. Чтобы не перегружать страницы этой книги подробностями, которые будут лишь повторением друг друга, я сразу скажу, что ни один из антителепатических тестов в этот день не удался. Урок подходил к концу, было далеко за полдень; лошади были усталыми и раздраженными; и, был там Кралль или нет, была ли задача простой или сложной, они давали лишь абсурдные ответы, умышленно «приложив к этому свою ногу» – это можно было сказать с достаточными основаниями. Но на следующее утро, в продолжение этой работы, когда я действовал как описал выше, Мухаммед и Цариф, бесспорно находящиеся в лучшем расположении духа и уже более привычные к их новому экзаменатору, быстро и последовательно выдавали правильные ответы на почти любую поставленную перед ними задачу. Я могу с честностью сказать, что не было заметного различия между этими результатами и теми, которые были получены в присутствии Кралля или других наблюдателей, которые, сознательно или подсознательно, уже знали бы правильный ответ. Я затем подумал о другом и намного более простом тесте, но таком, который, благодаря своей простоте, не может быть подвергнут никаким замысловатым и надуманным подозрениям. Я увидел на одной из полок в конюшне пачку карточек, форматом приблизительно в 1/8 листа, с арабскими цифрами на одной стороне. Я опять попросил моего хорошего друга Кралля, чья любезность была неисчерпаема, оставить меня наедине с его учеником. Затем я перемешал карточки и положил три из них в ряд на дощечку перед лошадью, сам туда не глядя. Так что, в данный момент, не было ни одной человеческой души на земле, которая знала бы, какие цифры разложены перед ногами моего компаньона – настолько наполненного тайнами существа, что я больше не осмеливался называть его животным. Без раздумий и без команды, он верно простучал число, образованное карточками. Эксперимент удавался каждый раз, как я имел желание его провести, – с Гансиком, Мухаммедом и Царифом одинаково. Мухаммед сделал даже больше: так как все цифры были разного цвета, я попросил его сказать мне цвет – которого я сам не знал – первой цифры справа. С помощью условного алфавита он сказал мне, что это был синий, что оказалось верным. Конечно, я должен был многократно повторить эти эксперименты, сделать их более полными и сложными путем составления с помощью карточек, в тех же условиях, упражнений по умножению, делению и извлечению корней. У меня не было времени; но, спустя несколько дней после моего отъезда, тема была продолжена и завершена доктором Гамелем /H. Hamel/. Я приведу итоги его отчета об экспериментах: доктор, находясь в конюшне один (Кралль был в отъезде), поместил на доску знак + и разместил до и после этого знака, не глядя на них, карточки с цифрами, которых он не знал. Затем он попросил Мухаммеда сложить два числа. Мухаммед сначала сделал несколько небрежных ударов копытом. Он был призван к порядку, доктор потребовал от него серьезности и внимательности. После этого он сделал пятнадцать четких ударов. Затем доктор заменил знак + на X и, опять не глядя, поместил две карточки на доску и попросил лошадь на этот раз не складывать цифры, а умножить их. Мухаммед отбил «27», что было верным, так как на доске было указано «9 X 3». Настолько же успешными были и следующие задания по умножению: 9 X 2, 8 X 6. Затем доктор вынул из конверта задачу, решения которой он не знал: корень четвертой степени из 7890481. Мухаммед ответил «53». Доктор посмотрел на обороте листа: опять таки, ответ был верным.
ПАРФИ: 16 Значит ли это, что с любой возможностью телепатии было покончено? Возможно, но категорично утверждать было бы опрометчиво. Мощь и пределы телепатии – о чем я не устану повторять – неопределенны, неразличимы, непрослеживаемы и безграничны. Мы только недавно ее обнаружили, мы знаем только то, что ее существование не может быть отвергнуто; но, во всём остальном, мы находимся почти на том же этапе, на котором был Гальвани, приводивший в движение мускулы мертвых лягушек с помощью двух маленьких металлических пластинок – что вызывало насмешки ученых его времени, но содержало в себе зачатки чуда из чудес – электричества. Тем не менее – в отношении к телепатии в том виде, как мы понимаем и знаем ее на сегодняшний день, мой разум смирился. Я был убежден, что не в этом направлении следует искать объяснение этого феномена; или, если мы всё же решим искать его там, объяснение станет настолько сложным, с таким множеством добавочных загадок, что будет лучше принять это явление таким, какое оно есть, во всей его неизвестности и простоте. К примеру, когда я переписывал на доску одну из тех ужасных задачек, о которых я упоминал, было совершенно ясно, что мой сознательный разум не знал, с какой стороны к ней подойти. Я не мог знать, что она означает; требуется ли для возведения в 3-ю, 4-ю, 5-ю степень умножение, деление или какая-нибудь другая математическая операция, которую я даже не пытался себе представить; и, подвернув тщательным пыткам СВОЮ память, я не смог вспомнить ни одного момента из своей жизни, когда бы я знал об этом больше, чем сейчас. Поэтому мы должны допустить, что МОЁ подсознание само по себе – прирожденный математик, быстрый, безошибочный и одаренный неограниченными знаниями. Это вполне возможно, и я чувствую некоторую гордость при этой мысли. Но эта теория просто сдвигает чудо, переводя его из души лошади в мою; и это чудо не становится более ясным от такого переноса, который, коли на то пошло, не выглядит вероятным. Вряд ли мне нужно добавлять, что, a fortiori, эксперименты доктора Гамеля и многих других, описание которых заняло бы здесь слишком много места, в конце концов уничтожили эту теорию.
ПАРФИ: 17 Давайте посмотрим, как те, кто был заинтересован этими экстраординарными проявлениями, пытались их объяснить. Когда мы начнем продвигаться вперед, мы будем просто рассекать жидкий лесок незрелых теорий. Поэтому я не буду задерживаться ни на предположениях мошенничества – явных визуальных или звуковых знаков, электрических приспособлений для управления ответами – ни на другой праздной болтовне чересчур бестактных личностей. Чтобы осознать их непростительную глупость, мы должны лишь провести несколько минут в настоящей Эльберфельдской конюшне. В начале этого рассказа я упоминал об атаке, предпринятой Пфунгстом. Пфунгст, как может помнить читатель, претендовал на доказательство того, что все ответы лошади были определены незаметными и возможно бессознательными движениями тел людей, задающих вопросы. Эта интерпретация, которая потерпела неудачу перед лицом настоящих фактов, как и все остальные, не заслуживала бы серьезного обсуждения, если бы не отчет берлинского психолога, ставший причиной грандиозной сенсации несколько лет назад, и преуспевший в устрашении большей части немецкого научного мира и по сей день. Правда, данный отчет – это памятник бесполезной педантичности, но, тем не менее, мы должны согласиться, что в таком виде, как он есть, он совершенно уничтожил бедного фон Остена, не знавшего – так как он не был опытным полемистом – как провозглашать боровшуюся за жизнь истину, и умершего в подавленности и одиночестве. Чтобы положить конец этой нескладной и незрелой теории, необходимо еще раз подчеркнуть, что эксперименты, в которых животное не видело вопрошавшего, имели такой же ровный успех, как и другие. Кралль, если вы его попросите, станет позади лошади, будет говорить с другого конца комнаты, или совершенно покинет конюшню; результаты будут совершенно одинаковы. Они такие же, когда тесты проводятся в темноте или когда голова животного закрыта плотно прилегающим капюшоном. Они не меняются ни в случае совершенно слепого Берто, ни в случае, когда другой человек задает вопросы в отсутствии Кралля. Можно ли утверждать, что этот человек со стороны, или этот чужак был заблаговременно знаком с незаметными знаками, чтобы продиктовать решение, которого он часто и сам не знал? Но в чем польза от продолжения этого сражения с клубами дыма? Ни одна из теорий не способна выдержать проверку, и оно необходимо лишь как искренняя попытка в желании помочь в опровержении этих жалких возражений.
ПАРФИ: 18 Таким образом, почва была расчищена, и у ворот этой непредвиденной загадки, призванной побеспокоить наше спокойствие в области, которую мы считали окончательно исследованной и завоеванной, теперь есть только два пути если не объяснения, так хотя бы обдумывания феномена: легко и безоговорочно согласиться с почти человеческой разумностью лошади, или же обратиться к всё ещё смутной и неопределенной теории, которую, за отсутствием лучшего определения, будем называть медиумистической или подпороговой теорией, и которую мы будем старательно продвигать – без сомнения, тщетно – чтобы развеять еще бОльшую тьму. Но, какую бы интерпретацию мы ни приняли – мы должны признать, что она погружает нас в тайну, которая равно бездонна и равно ошеломляюща с любой стороны, и непосредственно относится к переполняющим нас величайшим тайнам; и от нас зависит, принять ли ее с покорностью или с ликованием – в зависимости от того, предпочитаем ли мы жить в мире, где всё находится в пределах досягаемости нашего разума, или в мире, где всё непостижимо. Что касается Кралля, то он ни на мгновение не сомневается, что его лошади решают самые трудные поставленные перед ними задачи самостоятельно, без помощи, без постороннего влияния, просто используя свои умственные возможности. Он убежден, что они понимают, что им говорят, и то, что они сами говорят; короче говоря, что их интеллект и их воля выполняют точно такие же функции, как и человеческие интеллект и воля. Несомненно, что факты, по всей видимости, подтверждают его правоту, и что его мнение имеет просто огромный вес – в конце концов, он знает своих лошадей лучше, чем кто-либо другой; он наблюдал рождение, или, скорее, пробуждение этого дремлющего разума, как мать следит за пробуждением разума ее ребенка; чувствовал его первые поиски, знал его первое сопротивление и его первые триумфы; смотрел, как он принимает форму, пробиваясь наружу и постепенно вырастая до той точки, в которой он находится сегодня; в двух словах, он отец, и руководитель, и единственный постоянный свидетель чуда.
ПАРФИ: 19 Да, но чудо явилось так неожиданно, что как только мы в него входим, нас захватывает что-то вроде инстинктивного помрачения ума, отказываясь воспринимать доказательства и принуждая нас искать, нет ли здесь другого выхода. Даже в присутствии этих поразительных лошадей и во время того, как они работают у нас перед глазами, мы всё ещё не можем искренне поверить в то, что заполняет и покоряет наш взгляд. Мы принимаем факты, так как нет способа избежать их; но мы принимаем их лишь условно и с натяжкой, откладывая их в сторону до тех пор, пока не найдем удобное объяснение, которое вернет нас к нашей знакомой, непрочной уверенности. Но объяснение не появляется; его нет в тех обыденных и не очень возвышенных сферах, где мы надеемся его найти; нет ни недостатка, ни порока в могущественных доказательствах; и ничто не освобождает нас от чуда. Нужно признаться, что это чудо, появившееся в месте, где мы меньше всего ожидали наткнуться на неведомое, несет в себе достаточно того, что может разрушить все наши убеждения. Подумайте о том, что с тех пор, как человек появился на земле – он жил среди созданий, о которых он решил, из древнего опыта, что знает их так же хорошо, как и вещь, сделанную собственными руками. Из этих созданий он выбрал наиболее покорных и, как он назвал их, самых умных, в этом случае придавая слову «умный» смысл настолько узкий, что чуть ли не смехотворный. Он наблюдал их, исследовал, испытывал, анализировал и препарировал всеми вообразимыми способами; и целые жизни были посвящены ничему более, кроме как изучению их привычек, их способностей, их нервной системы, их патологии, их психологии, их инстинктов. Всё это привело к уверенности, которая, среди тех, что поддерживаются нашим необъяснимым коротким существованием на непостижимой планете, выглядела наименее сомнительной, наименее подлежащей пересмотру. Например – не оспаривается, что лошадь одарена выдающейся памятью, что она обладает чувством направления, что она понимает некоторые знаки и некоторые слова, и что она им подчиняется. Равно неоспоримо, что человекообразные обезьяны способны имитировать огромное число наших действий и наших отношений: но также доказано, что их запутанное и беспокойное воображение не воспринимает ни своих целей, ни своих возможностей. Что касается собаки – одного из тех привилегированных созданий, которое живет ближе всех к нам, которое тысячи и тысячи лет ело с нашего стола, работало с нами и было нашим другом – утверждается, что, и сейчас и тогда, мы можем уловить довольно таинственный проблеск в ее глубоких, наблюдательных глазах. Несомненно, что собака иногда прохаживается любопытным образом вдоль таинственной границы, что отделяет наш разум от того, который мы приписываем другим созданиям, населяющим эту землю вместе с нами. Но не менее верно, что она определенно никогда не пересекала эту границу. Мы точно знаем, как далеко она может зайти; и мы неизменно находим, что наши усилия, наше терпение, наше содействие, наши пылкие просьбы до сих пор не смогли вывести ее из того узкого, заколдованного круга, в который природа заключила ее, похоже, раз и навсегда.
ПАРФИ: 20 Правда, еще остается мир насекомых, в котором происходят невероятные вещи. В нем живут архитекторы, геометры, механики, инженеры, ткачи, физики, химики и хирурги, которые опередили большинство человеческих открытий. Я не должен напоминать читателю о строительном гении ос и пчел, о социальной и экономической организации ульев и муравейников, о хитрых ловушках пауков, о гнездах и подвешенных яйцах ос eumenes, о постройках стенных ос с их четкими правилами игры, о неприятных, но гениальных шариках навозного жука, о безукоризненных дисках листорезки, о кладке пчелы-каменщицы, о трех кинжальных ударах, которые комар aphex наносит в три нервных центра сверчка, о ланцете осы cerceris, которая парализует свою жертву, не убивая её, и сохраняет на неопределенный период как свежее мясо, и о тысячах других способностях, которые невозможно перечислить без пересказа всей работы Генри Фабрэ /Henri Fabre/ и совершенного изменения объема этой книги. Но здесь правит такая тишина и такая тьма, что нам не на что надеяться. Не существует никаких, так сказать, точек отсчета, способов общения между миром насекомых и нашим собственным; мы, возможно, не так далеки от постижения и понимания того, что творится на Сатурне или Юпитере, чем того, что происходит в муравейнике или улье. Мы не знаем абсолютно ничего о качестве, количестве, о пределах и даже о природе их чувств. Множество великих законов, на которых основана наша жизнь, для них не существует: к примеру, для тех, у которых главные жидкости /govern fluids/ полностью противоположны нашим. Вроде бы они тоже населяют нашу планету, но в действительности находятся в совершенно ином мире. Не понимая их разум, путаясь в сбивающих с толку пробелах, в которых иногда появляется самая полнейшая глупость, разрушающая самые искусные и самые вдохновенные схемы – мы дали имя инстинктов тому, чего не можем разгадать, откладывая наше толкование мира, затрагивающего самые неразрешимые загадки жизни. Поэтому, с точки зрения интеллектуальных способностей, нельзя сделать никаких умозаключений об этих удивительных созданиях, которые не являются, в отличие от животных, нашими «братьями меньшими» – они посторонние, чужаки неизвестно откуда; или оставшиеся в живых от другого мира, или же, наоборот, предвестники нового мира.
ПАРФИ: 21 Мы на этом этапе мирно дремали в наших общепринятых убеждениях; и вдруг появился человек, который внезапно показал нам, что мы не правы, и что за долгие века мы не заметили правды, которая едва ли была прикрыта тончайшей вуалью. И самая странная вещь в том, что это ошеломительное открытие никоим образом не является естественным последствием нового изобретения, процессов или методов, неизвестных до сего времени. Оно никак не связано с последними достижениями в нашей науке. Оно исходит из непритязательной идеи, которая могла бы зародиться у самого примитивного человека в первые дни его существования на земле. Просто дело в том, чтобы иметь чуть больше терпения, доверия и уважения ко всем тем, кто разделяет с нами мир, о предназначении которого мы ничего не знаем. Просто дело в том, чтобы иметь чуть меньше гордыни и чуть больше братского отношения к существам, которые намного более родственны нам, чем мы полагаем. Нет никакого секрета в почти детской гениальности методов фон Остена и Кралля. Они приняли за основу, что лошадь – это необразованное, но сообразительное дитя; и они обращались с ней как с таковым. Они рассказывали, объясняли, демонстрировали, доказывали, отмеряли поощрения и наказания – так же, как школьный учитель обходится с мальчиками пяти или шести лет. Они начинали с размещения нескольких кегель перед их странными учениками. Они считали кегли и заставляли лошадь считать путем поочередного поднятия и опускания копыта. Так она получала первое понятие о числах. Затем они добавляли еще одну или две кегли, и говорили, например: «Три кегли и две кегли – это пять кегель». Таким образом они объясняли и учили сложению; затем, обратным путем, вычитанию, за которым следовало умножение, деление и всё остальное. Вначале уроки были чрезвычайно трудоемкими и требовали неустанного и любящего терпения, в котором и заключается весь секрет чуда. Но, как только первый барьер темноты пройден, прогресс становится невероятно стремительным. Всё это неоспоримо; существуют факты, перед которыми мы должны склониться. Но что опрокидывает все наши убеждения или, точнее, все наши предрассудки, которые за тысячи лет стали несокрушимыми как аксиомы, в понимании чего мы никак не можем преуспеть – так это то, как лошадь вдруг начинает понимать, чего мы от нее хотим; этот первый шаг, первая дрожь нежданного разума, который вдруг показывает себя как человеческий. В какую конкретную секунду вспыхнул свет и была сброшена вуаль? Это невозможно сказать; но несомненно, что в данный момент, без какого-либо видимого знака, обнаруживающего это поразительное внутреннее превращение, лошадь начинает действовать и отвечать так, как будто бы она вдруг начала понимать человеческую речь. Что же дает жизнь чуду? Мы знаем, что, по прошествии некоторого времени, лошадь ассоциирует определенные слова с определенными объектами, которые ее интересуют, или с тремя или четырьмя действиями, из бесконечного повторения которых сплетается непритязательная ткань ее ежедневной жизни. Это всего лишь вид механической памяти, которая не имеет ничего общего с самым простейшим разумом. Но вот, в один прекрасный день, без какого-либо ощутимого перехода, лошадь, похоже, начинает понимать значение совокупности слов, которые не представляют для нее интереса; которые не связаны ни с каким образом или воспоминанием, и у нее никогда не было возможности связать их с каким-либо ощущением, приятным или неприятным. Она управляется с цифрами, которые даже для человека не более чем смутные и абстрактные понятия. Она решает задачи, которые, возможно, никогда не смогут стать конкретными или объективными. Она воспроизводит буквы, которые с ее точки зрения не связаны ни с чем реально существующим. Она обращает внимание и делает замечания о вещах или событиях, которые никак ее не касаются, которые остаются и всегда будут оставаться чужими и безразличными для нее. Одним словом, она выходит из того узкого круга, в который была загнана голодом и страхом – которые принято считать двумя главными движущими силами всего, что не человеческое – чтобы войти в необъятный круг, в котором ощущения теряются, когда появляются мысли.
ПАРФИ: 22 Возможно ли поверить, что лошади на самом деле делали то, что казалось, что они делали? Нет ли прецедентов этому чуду? Нет ли чего-либо промежуточного между Эльберфельдскими жеребцами и теми лошадьми, которых мы знали до сегодняшнего дня? Нелегко ответить на эти вопросы, так как до вчерашнего дня интеллектуальные способности наших беззащитных братьев не подвергались строго научным экспериментам. Правда, у нас есть не одна коллекция баек, в которых сообразительность животных превозносится до небес; но мы не можем основываться на этих неподтвержденных историях. Чтобы найти подлинные и неопровержимые случаи, мы должны прибегнуть к работам ученых, всё еще немногочисленным, которые провели специальное исследование темы. Аше-Супле /Hachet-Souplet/, директор института психологии животных /Institut de Psychologie Zoologique/, упоминает случай с собакой, которая научилась понимать абстрактную идею веса. Вы выкладывали перед ней восемь закругленных и отполированных камней, все абсолютно одинаковых размеров и формы, но разного веса. Вы просили ее выбрать самый тяжелый или самый легкий; она оценивала вес, поднимая камни, и безошибочно выбирала требуемый. Тот же автор рассказывает также историю о попугае, которого научили слову «буфет» /cupboard/, показывая ему небольшую коробку, которая могла быть подвешена на стене на разной высоте и в которую всегда при нём напоказ прятали его дневную норму еды. «Затем я научил его названиям нескольких предметов» – говорит Аше-Супле, – «показывая их ему. Среди них была и лестница. И я каждый раз повторял перед птицей слово ‘подъем’, когда он видел меня поднимающимся по ступенькам. В одно утро, когда клетку с попугаем принесли в лабораторию, ‘буфет’ висел под самым потолком, в то время как небольшая лестница была сложена в углу вместе с другими знакомыми для птицы предметами. К тому времени попугай каждый день, когда я открывал ‘буфет’, обычно кричал ‘Буфет! Буфет! Буфет!’ изо всех сил. Моя задача, поэтому, была в следующем: если он видит, что ‘буфет’ вне моей досягаемости, и что я поэтому не могу достать из него еду; если знает, с другой стороны, что я мог поднять себя над уровнем пола с помощью подъема по лестнице; и он имеет слова ‘подъем’ и ‘лестница’ в своем распоряжении, задействует ли он их, чтобы предложить мне идею использовать эти предметы, чтобы добраться до ‘буфета’? Очень возбужденный, попугай бил крыльями, кусал прутья клетки и орал: ‘Буфет! Буфет! Буфет!’» «Но я в тот день больше ничего от него не добился. На следующий день попугай, не получив ничего, кроме проса, на которое ему было наплевать, вместо спрятанных в ‘буфете’ конопляных зернышек, был в припадках гнева; но, после бесчисленных попыток силой открыть клетку, его внимание наконец-то остановилось на лестнице, и он произнес: ‘лестница, подъем, буфет!'» Это было, как отмечает автор, восхитительное интеллектуальное усилие. Здесь было очевидное соединение понятий; связь причины и следствия; и примеры таких уроков уменьшают дистанцию между нашими учеными лошадьми и их менее знаменитыми собратьями. Однако мы должны заметить, что подобные интеллектуальные усилия, если мы внимательнее понаблюдаем за животными, не так уж редки, как можно подумать. Они удивляют нас в данном случае, потому что особая, и можно сказать, чисто техническая организация органов попугая дает ему человеческий голос. Каждое мгновение я нахожу, что моя собака связывает понятия менее очевидно и часто более сложно. К примеру, когда она хочет пить, она сначала ищет мои глаза, а затем смотрит на кран в дрессировочной комнате, таким образом демонстрируя, что она вполне ясно связывает понятия жажды, текущей воды и вмешательства человека. Когда я одеваюсь, чтобы выйти наружу, она очевидно следит за всеми моими движениями. Пока я зашнуровываю свои ботинки, она добросовестно облизывает мои руки, чтобы расположить меня к ней – и особенно, чтобы поздравить меня с превосходной идеей выйти на прогулку. Это вид общей и пока смутной возможности. Ботинки обещают путешествие на улицу, что означает пространство, пахучие дороги, высокую и полную сюрпризов траву, помеченные углы, дружеские или трагические встречи, погони за воображаемыми, игры. Но реальность этого видения – всё ещё в тревожной неизвестности. Она всё ещё не знает, возьму ли я её с собой. Сейчас решается ее судьба; и ее глаза, затуманенные тоской, терзают мою совесть. Если я натягиваю свои кожаные краги – это означает неожиданное и совершенное угасание всего, из чего состоят радости жизни. Они не оставляют ни проблеска надежды. Они провозглашают ненавистный, одинокий мотоцикл, на котором она не может держаться; и она грустно валится в темный угол, где возвращается к печальной дрёме незанятой, покинутой собаки. Но, когда я засовываю руки в рукава моего тяжелого пальто – можно подумать, что они открывают ворота в самый ослепительный рай. Это означает машину, очевидную, несомненную легковую машину – другими словами, сверкающий зенит самых величайших удовольствий. И сумасшедший лай, неудержимые прыжки, буйная, смущающая демонстрация любви приветствуют счастье – которое, все-таки, остается нематериальной идеей, построенной на безыскусных воспоминаниях и простодушных надеждах.
ПАРФИ: 23 Я упоминаю эти факты только потому, что они довольно обычны, и потому, что нет такого человека, который не сделал бы тысячи подобных наблюдений. Как правило, мы не замечаем этих скромных проявлений чувств, связи идей, умозаключений, выводов, абсолютно и совершенно человеческих мысленных усилий. Им всего лишь не хватает речи; но речь – это просто техническая особенность, которая представляет мысленные действия в более понятном для нас виде. Мы восхищаемся тем, что Мухаммед или Цариф узнают картинки с изображением лошади, осла, шляпы, человека верхом на лошади, или тем, что они самостоятельно докладывают хозяину о маленьких событиях, произошедших в конюшне. Но очевидно, что наши собственные собаки непрерывно выполняют те же действия, и что их глаза, если б мы могли по ним читать, рассказали бы нам намного больше. Основное чудо Эльберфельда состоит в том, что жеребцам была дана возможность выразить всё, что они думают и ощущают. Это очень важно; и, если хорошо подумать, вполне понятно. Между говорящими лошадьми и моей молчаливой собакой дистанция огромного размера, но всё же не бездна. Я говорю это не для того, чтобы приуменьшить значимость и размеры явления, но чтобы обратить внимание на факт, что теория разумности животных более оправданна и менее фантастична, чем можно сперва подумать.
ПАРФИ: 24 Но второе и большее чудо в том, что человек был способен пробудить лошадь из ее древнего сна, удерживать и направлять ее внимание, и заинтересовать в тех вещах, которые еще более чужие и безразличные для нее, чем колебания температуры на Сириусе или Альдебаране для нас. На самом деле похоже, когда мы обсуждаем наши предвзятые идеи, что в животных нет никакой органической и непреодолимой неспособности делать то же, что делает человеческий мозг, нет полного и непоправимого отсутствия интеллектуальных способностей – просто эти способности находятся в глубокой летаргии и оцепенении. Они живут в непотревоженной бесстрастности, в смутных снах. Как вполне справедливо отметил доктор Охоровиц /Ochorowicz/, «их бодрствующее состояние очень близко к состоянию человека, ходящего во сне». Не имея представлений о пространстве и времени, они проводят свою жизнь, можно сказать, в вечной спячке. Они делают только то, что совершенно необходимо для их выживания; а всё остальное проходит мимо, и совсем не проникает в их крепко запертые грёзы. Исключительные обстоятельства – какая-то чрезвычайная необходимость, желание, чувство или шок – требуются, чтобы высечь то, что Аше-Супле называет «духовной вспышкой», которая неожиданно размораживает и оживляет их мозг, лишь на короткое время переводя его в пробужденное состояние, в котором человеческий мозг работает постоянно. И это не удивительно. Такое пробуждение не является необходимым для существования; и мы знаем, что природа никогда не делает больших, чрезмерных усилий. «Интеллект», – как хорошо сказал профессор Клапаред, –«является лишь временной заменой, инструментом, который выдает то, что организм не приспособлен к окружающей среде – способом выражения, разоблачающим состояние бессилия». Возможно, что наш мозг тоже вначале находился в такой же летаргии; в состоянии, из которого, кстати, множество людей так и не вышло. И даже еще более вероятно то, что в сравнении с другими видами существования, на другом уровне и в других сферах, глубокий сон, в котором находимся мы, будет похож на тот, в котором существуют низшие животные. Его также пронизывают, со всё увеличивающейся частотой, духовные вспышки различных порядков и различных масштабов. Видя, с одной стороны, интеллектуальные изменения, которые распространяются среди наших братьев меньших – и, с другой стороны, еще более часто повторяющиеся проявления нашего подсознания – мы можем спросить себя, не имеем ли мы здесь, на двух разных уровнях, какое-то напряжение, параллельное давление, новое желание, новое предприятие волшебной духовной силы, которая движет мирозданием, и которая непрерывно ищет свежие отдушины и новые пути. Как бы то ни было – когда вспышка угасает, мы ведем себя очень похоже на животных: мы немедленно погружаемся в безразличный сон, которого к тому же вполне достаточно для наших презренных нужд. Мы не просим большего, мы не идем по светящемуся следу, зовущему нас в неизвестный мир – мы возвращаемся в свой унылый круговорот, как довольные лунатики, в то время как колесница Изиса /Isis' sistrum/ грохочет без остановки, пробуждая верующих.
ПАРФИ: 25 Я повторяю: великое чудо Эльберфельда состоит в продлении и воспроизведении по желанию этих отдельных «духовных вспышек». Лошади, в сравнении с другими животными, находятся здесь в состоянии человека, чье скрытое сознание одержало верх. Такой человек перейдет к высшему существованию, в нематериальной сфере, о которой метафизические феномены – искры, сыплющиеся из области, которой мы, возможно, когда-нибудь достигнем – иногда дают нам неясное и мимолетное впечатление. Наш разум, который на самом деле спит, и который держит нас в заключении в ограниченной полости пространства и времени, будет тогда заменен интуицией, или, скорее, как бы непосредственным знанием, которое приобщит нас к тому, что знает мироздание – которое, возможно, знает абсолютно всё. К сожалению, у нас нет такого – или, по крайней мере, в отличие от лошадей, мы не знакомы с таким высшим существом, которое было бы заинтересовано в нас и помогло бы нам сбросить наше оцепенение. Нам приходится самим становиться богами для себя, чтобы вырасти над собой и подниматься с помощью нашей никем не направляемой силы. Почти несомненно, что лошадь никогда бы не вышла из ее туманных сфер без помощи человека; но можно надеяться, что человек без посторонней помощи, не считая его собственной храбрости и высоких устремлений, сможет успешно пробиться сквозь свою спячку, которая связывает и ослепляет его.
ПАРФИ: 26 Возвращаясь к нашим лошадям и к главному вопросу, то есть к отдельным «духовным вспышкам»: общепризнанно, что они понимают значение цифр, что они могут различать и идентифицировать запахи, формы, предметы и даже графическое представление этих предметов. Они также понимают большое количество слов, включая те, значению которых их никогда не обучали, но которые они подхватили, слыша эти слова произносимыми в их присутствии. Они научились, с помощью чрезвычайно сложного алфавита, воспроизводить слова, с помощью которых они могли выразить впечатления, ощущения, желания, связь понятий, замечания и даже собственные размышления. Было замечено, что всё это подразумевает реальные проявления разума. На самом деле, часто очень трудно решить определенно, насколько это разум – и насколько память, инстинкты, гениальное подражание, повиновение механическим импульсам, результат дрессировки или счастливые совпадения. Однако, были случаи, которые не допускают вообще, или допускают лишь небольшие сомнения. Я приведу несколько. Однажды Кралль и его сотрудник, доктор Шоллер /Scholler/, подумали, что им стоит попытаться научить Мухаммеда выразить себя с помощью речи. Конь, понятливый и старательный ученик, предпринимал трогательные, но напрасные попытки воспроизвести человеческие звуки. Неожиданно он остановился и, в своей странной фонетической манере, заявил с помощью ударов копытом по дощечке: "Ig hb kein gud Sdim" (у меня нет хорошего голоса). Заметив, что он не открывал свой рот, они старались объяснить ему, на примере собаки, по картинкам и так далее, что для того, чтобы говорить, необходимо раздвигать челюсти. Затем они спросили его: «Как ты должен говорить?» Он ответил, отбив копытом: «Открывать рот». «Почему же ты не открывал свой?» "Weil kan nigd" (потому что я не могу). Несколькими днями позже, Царифа спросили, как он разговаривает с Мухаммедом. "Mit Munt" (ртом). «Почему ты не сказал мне это своим ртом?» "Weil ig kein Stim hbe" (потому что у меня нет голоса). Позволяет ли нам этот ответ, как отмечает Кралль, предположить, что он имеет другие способы общения со своим товарищем по конюшне, кроме речи? В ходе другого урока, Мухаммеду показали портрет молодой девушки, которую он не знал. «Что это?» спросил его хозяин. "Metgen" (девочка) На доске: «Почему это девочка?» "Weil lang Hr hd" (потому что длинные волосы на голове) «А чего у нее нет?» «Усов». Затем ему показали на картинке мужчину без усов. «Что это?» «Мужчина» «Почему это мужчина?» "Weil kurz Hr hd" (потому что короткие волосы на голове) Я могу приводить эти примеры бесконечно, основываясь на объемных Эльберфельдских протоколах, которые, как я могу попутно заметить, имеют убеждающую силу фотографий. Всё это, надо согласиться, является неожиданным и обескураживающим, никогда не предвиделось и не подозревалось, и может быть расценено как одно из самых странных предзнаменований, одно из самых ошеломляющих открытий, которые имели место с тех пор, как человек поселился в этом загадочном мире. Тем не менее – обдумывая, сравнивая, расследуя, принимая во внимание некоторые забытые или проигнорированные знаки и рубежи, принимая во внимание тысячи незначительных градаций между большим и меньшим, между высшим и низшим – всё еще возможно объяснить его, принять и понять. Мы можем, если уж на то пошло, вообразить, что в своей тайной скрытности, в своем прискорбном молчании наши собаки тоже делают похожие наблюдения и размышления. Еще раз: чудесный мост, который в этом случае связал берега пролива между животным и человеком – это в значительно большей степени _способность_выражения_ мыслей, а не наличие мыслей самих по себе. Мы можем пойти дальше и предположить, что определенные простейшие вычисления, такие как сложения, вычитания одно- и двузначных чисел, являются, в конце концов, возможными; и я, со своей стороны, склонен верить, что лошади на самом деле их выполняют. Но где мы теряем почву под ногами, где мы входим на территорию чистого волшебства – так это если дело касается математических операций крупного масштаба, особенно извлечения корней. Например, мы знаем, что извлечение корня четвертой степени из шестизначного числа требует восемнадцати умножений, десяти вычитаний и трех делений, и что лошадь выполняет тридцать одну операцию за четыре или пять секунд – так сказать, во время короткого, небрежного взгляда, который она бросает на доску с написанной на ней задачей – как если бы ответ приходил к ней интуитивно и немедленно. Однако, если мы принимаем теорию разумности, мы должны также принять то, что лошадь понимает, что она делает – так как похоже, что до того, как ей объяснили, что такое возведенное в квадрат число или квадратный корень, она этого не знала; или что, по крайней мере, она постепенно отрабатывает всё более сложные вычисления, которые от нее требуются. Здесь невозможно привести все подробности этого обучения, которое было поразительно быстрым. Читатель найдет их на странице 117 и далее в книге Кралля «Denkende Tiere». Кралль начинал с объяснения Мухаммеду, что 2 в квадрате равно 2 X 2 = 4, что 2 в кубе равно 2 X 2 X 2 = 8, что 2 – это квадратный корень из 4, и так далее. Короче говоря, объяснения и примеры были точно такими же, которые обычно даются очень сообразительному ребенку – с тем отличием, что лошадь намного более внимательна, чем ребенок, и что благодаря своей исключительной памяти она никогда не забывает то, что однажды поняла. Позвольте добавить, чтобы дополнить волшебный и невероятный характер этого феномена, что, в соответствии с утверждениями Кралля, лошадей никогда не учили извлекать более сложные корни, чем квадратный корень из 144, и что они самостоятельно изобрели способ извлечения всех остальных.
ПАРФИ: 27 Должны ли мы еще раз повторить, в связи с этими удивительными действиями, что те, кто говорят о звуковых или визуальных сигналах, об использовании телеграфии и радиопередачи, о хитрых или жульнических приемах – говорят о том, чего они не знают и чего они не видели? Есть только один ответ всем, кто искренне отказывается поверить: «Поезжайте в Эльберфельд – проблема достаточно важная, с достаточно значительными последствиями, чтобы сделать такую поездку стоящей – и, за закрытыми дверями, наедине с лошадью, в абсолютной изоляции и тишине конюшни, задайте Мухаммеду полдюжины корней для извлечения, которые, как я упоминал, требуют тридцати одной операции. Решение должно быть вам неизвестно, чтобы избежать подсознательной передачи мыслей. Если он выдаст вам, одно за другим, пять или шесть верных решений, что он сделал для меня и для многих других, вы не сможете уйти с верой, что животное способно извлекать эти корни с помощью собственного интеллекта, потому что такая вера резко перевернет большую часть вашей уверенности, на которой основывается ваша жизнь; но вы будете, в любом случае, убеждены, что вы несколько минут были перед лицом одной из величайших и удивительнейших загадок, которые могут волновать разум человека; и всегда здорово и полезно прийти в соприкосновение с эмоциями такого рода».
ПАРФИ: 28 По правде говоря, теория разумности животных настолько необычна, что почти недоказуема. Если мы решим любой ценой принять ее, нам придется прибегнуть к помощи других идей; воззвать, например, к чрезвычайно таинственной и по существу не постигнутой (и непостижимой) природе чисел. Почти несомненно, что математическая наука лежит за пределами разума. Она формирует механистическую и абстрактную целостность, более духовную, чем материальную, и более материальную, чем духовную; видимую только по отбрасываемым ею теням и лежащую в основе самых непоколебимых из тех реальностей, что правят мирозданием. С начала и до конца она показывает себя как очень странная сила, властелин других стихий, совершенно отличных от тех, что питают наш мозг. Скрытная, равнодушная, властная и неумолимая, она покоряет и подавляет нас с большой высоты или с большой глубины – в любом случае, очень издалека, – и не объясняя причин. Можно сказать, что числа вводят тех, кто имеет с ними дело, в особое состояние. Они обводят кабалистическую окружность вокруг своей жертвы. Отныне она более не хозяин себе, она отказывается от своей свободы, она буквально «одержима» силами, которые она вызывает. Она увлекается неизвестно куда – в бесформенную, безграничную необъятность, подчиняющуюся нечеловеческим законам, в которой каждый из этих живых и властных значков, тысячами двигающихся и пляшущих под пером, символизирует безымянные, но вечные, непреодолимые и неотвратимые истины. Мы думаем, что управляем ими, но они порабощают нас. Мы становимся изнуренными и задыхающимися, следуя за ними в их непригодные для жизни пространства. Когда мы их касаемся, мы освобождаем силы, которыми более не можем управлять. Они делают с нами, что хотят, в конце всегда швыряя нас, ослепленных и оцепеневших, в черную бесконечность, о ледяную стену которой разбиваются все усилия нашего ума и нашей воли. Поэтому возможно, в крайнем случае, объяснять Эльберфельдскую тайну с помощью не менее загадочной тайны, что окружает числа. На самом деле это означает лишь перемещение к другому пятнышку в сумраке; но часто бывает, что такое перемещение к другому пятнышку приводит нас к открытию слабого проблеска света, который оказывается главной дорогой. В любом случае, и для возвращения к более определенным понятиям, есть не один пример в доказательство того, что дар обращения с большими массивами цифр практически не зависит от уровня интеллекта. Один из самых любопытных примеров – итальянский мальчик-пастух, Вито Манджиамели /Vito Mangiamele/, который был представлен Парижской Академии Наук в 1837 году, и который в возрасте десяти лет, не имеющий даже начального образования, был способен за полминуты извлекать кубические корни из семизначных чисел. Другой, более поразительный случай, упомянутый также доктором Клапаредом в его статье об ученых лошадях – это история о слепом от рождения человеке, обитателе сумасшедшего дома в Арментери /Armentieres/. Этот слепой человек, по имени Флоури /Fleury/, дегенерат и почти идиот, мог за полторы минуты подсчитать количество секунд, заключенных в тридцати девяти годах, трех месяцах и двенадцати днях, не забывая при этом о високосных годах. Ему объяснили, что такое квадратный корень, не рассказывая об обычных методах его извлечения; и вскоре он извлекал, почти так же быстро и безошибочно, как и сам Инауди, квадратные корни из четырехзначных чисел, давая также остаток. А с другой стороны – мы знаем, что такой гений математики, как Генри Помкаре /Henri Pomcare/, признавался, что не способен сложить числа в столбик без ошибок.
полная версия страницы